Аристарх Гаутама сидел у окна и слега печалился. Знаете, как это обычно бывает в конце августа? Ну конечно знаете! Вот оно это самое, ага.
И вроде тепло еще и солнышко яркое, но уже листья кое-где пожелтели, да и пахнет в воздухе иначе. На ум приходят первоклашки и песня про осеннее солнце с альбома «Шестой лесничий».
Сосед Татхагата вонял на весь дом соленьями и прочими лечо с аджикой, Авалокитешвара почистил перья и улетел на юга, а Невозможный Ӱ прислал фотку с голой задницей где-то на Гавайях или Коста-Рике.
— Зима близко, — дохнуло холодом из-за Стены.
— Угу, — буркнул Аристарх, поежившись.
Хорошо медведям и ежам — откинулись в спячку и не видят всего этого безобразия. А тут приходится напяливать тяжелые шмотки, ботинки с шапкой, кальсоны и двойные носки — вот это вот все. Жесть!
Мысль о том, чтобы перебраться в теплые края, где всегда лето, сидела в башке Аристарха уже лет двадцать. Каждую новую зиму он едва терпел. А чего до сих пор не уехал? Да фиг его знает! Как-то не сложилось.
С потолка отклеилась и упала муха. Дохлая. Или тоже в спячке. Печалька.
Аристарх со вздохом встал, прошлепал на кухню и поставил греться чайник. Ароматный черный чай с чабрецом и долькой лимона — лучшее средство от осенней хандры.
— Угостишь?
Аристарх обернулся. За столом сидел старый знакомец — архат Семеныч. Бородищу в штаны заправил, на голове ковбойский стетсон на пять ведер, на шее легкомысленный красный платок в белый горох. Ну вылитый дядя Сэм.
— Hello! — машинально пробормотал Аристарх.
— И тебе не хворать, — кивнул Семеныч, оправляя усы и бороду, — Опять, вижу, у тебя осенний «ля меланхоль»? Ты мне напоминаешь одного французика. Был у меня такой приятель по фамилии Шатобриан. Не слыхал?
— Peut-être.
— Oui monsieur.
Странно это было. Как-то не вязалась французская речь с ковбойским нарядом Семеныча. Ну да кто их архатов разберет. Все не как у людей.
Потом долго и молча пили чай. Семеныч покряхтывал от удовольствия, сыпал сахару без всякой меры и трескал лимоны, словно семечки. Три чайника подряд выдул. Потом утерся своим красно-гороховым шейным платком и говорит:
— Я тебе так скажу, паря, вся соль в осознанности.
— Да ладно, — отмахнулся Аристарх, — Надоело. Осознанность то, осознанность се. Носитесь с ней, как с писаной торбой. Я и так вполне осознанно живу, куда еще-то?
— Не скажи! Вот ты сопли пускаешь по ушедшему лету, зиму не любишь и все такое. Какая же в этом осознанность?
— Ну дык елы-палы? И пускаю, и не люблю, ага. Так я ж осознаю это и не жалуюсь.
— Вот что не жалуешься — хвалю!
Помолчали немного. Потом Семеныч взглянул на часы, пробормотал «Je m’excuse» и с тихим хлопком исчез.
Аристарх помыл и убрал чашки, высыпал спитой чай в горшок с фикусом, накинул теплую рубаху (зябко что-то к вечеру стало) и снова уселся у окна.
На небе зажигались звезды понемногу, вороны возвращались в город шумными стаями, парочка голубей испуганно жалась к подоконнику. Печальная картина. Ослик Иа расплакался бы в тряпки.
А где-то там, далеко-далеко, голожопый Невозможный Ӱ, наверное, греется сейчас на солнышке, весело подмигивая девкам в бикини, крылатые селедки носятся над сверкающими пеной волнами и белый парус маячит так призывно на горизонте…
— Хорошо там, где нас нет, — усмехнулся Аристарх и отправился спать. Вдруг на этот раз свезет, и ему приснится море.
